Вова читал сообщение снова и снова, как будто от этого буквы могли сложиться иначе. Телефон ныл в ладони, пальцы то сжимались, то разжимались, а голова наполнялась тяжёлой ватой. Он поднялся, прошёл на кухню и машинально открыл холодильник. Холодный свет ударил в глаза: бутылка пива, пара яиц, вчерашний салат — и пустота. Точно так же пусто было в квартире. И в нём самом.
Он надел кроссовки и поехал к друзьям — зачем? Просто чтобы не сидеть одному. Но по дороге передумал и повернул к дому матери. Вера Александровна открыла в шёлковом халате — загорелая, довольная, пахнущая кремом с кокосом.
— Вовочка! — всплеснула руками. — Как ты? Я вот только прилетела, такой пляж, такая водичка… Ах, Турция — рай! А где Марина?
— Уехала, — выдавил он.
— Куда уехала? — морщинки на лбу сразу собрались. — К кому?
Вова протянул телефон. Мать взяла его двумя пальцами, словно вещдок, и прочитала сообщение. Потом посмотрела на фотографию и фыркнула:
— Позорница. И ты ещё переживаешь? Да пусть катится! Ещё спасибо скажешь, что раньше не сбежала. На таких, как она, жениться нельзя — безродная, без характера, вечно с глазами на мокром месте… Я ж тебе говорила!
— Мама, хватит, — сказал Вова неожиданно грубо. — Не сейчас.
— А когда? — она шагнула вперёд. — Я же мать, я тебе правду говорю. Женщина, которая в богатства вогнала тебя? Кто кому путёвку купил, а? Кто хотел испортить наш отдых своими капризами?
— Довольно, — Вова забрал телефон. — Я разберусь сам.
Он ушёл, не слушая за спиной возмущённого бормотания. На лестнице сел на ступеньку, уткнулся лбом в перила. Хотелось провалиться сквозь бетон. Но бетон стоял, а вместе с ним — тишина.
Ночь он не спал. Ему чудились детали, которые раньше не замечал: как Марина молчала за ужином, как улыбалась той странной, ровной улыбкой, как аккуратно сложила полотенце в ванной. Он вспоминал, как она однажды, ещё в прошлом году, тихо попросила: «Давай поедем к морю», — а он ответил: «Море никуда не денется». Потом был дедлайн, потом ремонт, потом «мамина спина», потом «маме полезно на солнышко». Море действительно никуда не делось. Но Марина — ушла.
Под утро он вошёл в интернет-банк. Поразительно: раньше он делал это одним движением, не задумываясь. Теперь пальцы дрожали. История операций: три покупки в Duty Free в «Шереметьево». Потом — отель в Анталье, название странное, с двумя «s» и «z». Ага. Есть след.
Он набрал подругу Марины — Аню.
— Аня, привет… Это Вова.
— Привет, — голос был настороженный. — Что случилось?
— Марина уехала. Ты знаешь куда?
Пауза. Ему даже показалось, что связь прервалась, но дыхание на другом конце выдавалось тихим шорохом.
— Знаю, — наконец сказала Аня. — Но не скажу.
— Ты серьёзно?
— Серьёзнее не бывает. Вова, ты сам всё довёл. И сейчас я помогу ей — не тебе. Извини.
— Это он? — слова сами сорвались. — Этот бородатый?
— Вова, — Аня тяжело вздохнула, — перестань. Хочешь совет? Не ищи фотографии, ищи в себе. Если догонять — то не криком, а поступками. Пока.
Гудки. Он уставился в тёмный экран, где отражалось его собственное лицо — усталое и постороннее.
Днём он всё же купил билет. Не столько из ревности, сколько от дикой, звериной потребности увидеть. Убедиться. Понять, что вообще происходит. Он сказал на работе, что срочно уехал по семейным обстоятельствам. Он не стал звонить матери. Он просто сел в самолёт, пристегнулся и впервые за долгое время почувствовал не власть над ситуацией, а крошечность: мелькали облака, и за ними — море, то самое, которого он не подарил.
В Анталье пахло жарой и чем-то сладким. Таксист, с густыми усами и добрыми глазами, долго пытался понять, куда нужно. Вова показывал название отеля в телефоне, тот кивал, улыбался: «Окей-окей, мистер». По дороге Вова поймал себя на странном чувстве: почти детском — тревожном, неуверенном, будто он едет на экзамен, к которому не готовился.
Отель стоял на первой линии, белый, с голубыми перилами. В лобби пели кондиционеры. Вова показал фотографии с Мариной и бородатым администратору.
— Си… синьора Марина? — переспросил тот, любезно. — Рус?
— Да. Рус.
— Она на пляже. Шестой навес слева, бар «Сандэйс». Но… — администратор задержал взгляд. — Сначала подумай, мистер. На солнце всё кажется ярче.
Вова не понял, но кивнул. Пошёл к пляжу. Песок обжигал ступни сквозь подошвы. Море было неприлично голубым, почти игрушечным, как в рекламе. Он шёл, щурясь, и вдруг увидел — Марина.
Она сидела на шезлонге, в той самой шляпе, читала что-то на телефоне. За соседним столиком стоял тот самый бородач — в белой рубашке, с подносом. Он шутил по-русски с туристами, щёлкал фотографии, подмигивал детям. А потом повернулся — и увидел Вову. Лицо его ничего не выразило. Он только кивнул, как кивают незнакомцу на улице, и пошёл дальше.
— Марина, — сказал Вова.
Она подняла глаза. На мгновение в них мелькнуло что-то тёплое — воспоминание? — и тут же исчезло. Марина сняла очки и положила на столик.
— Здравствуй, Вова.
— Ты… — он обвёл рукой пространство. — Ты здесь.
— Я здесь. А ты — в Турции. Неожиданно.
— С кем он? — вырвалось слишком резко.
Марина посмотрела на бородатого и улыбнулась, совсем иначе — спокойно.
— Это Тигран. Он работает в отеле фотографом и иногда помогает в баре. Он женат. На девушке из Алани. У них дочка. Хочешь — познакомлю.
— Но фото…
— Фото делаются для тех, кто не слышит слов, — мягко сказала Марина. — Мне хотелось, чтобы ты услышал хоть так.
Они замолчали. Море шуршало, дети смеялись. Где-то рядом женщина звала мужа с моря, и в этом «Серёж! Серёж!» было так много быта, что Вове стало тошно.
— Зачем ты сбежала? — он сел на край шезлонга. — Почему не поговорила?
— Я говорила, — сказала она. — Много раз. Только ты слушал не меня, а себя и маму. Мама мечтала о море — ты исполнил. А что я мечтала — угадай.
— Но я… — он запнулся. — Я думал, ты поймёшь…
— Я поняла, Вова, — в её голосе не было ни истерики, ни злости. — Поняла, что в нашей семье есть трёхместный диван: ты, твоя мама и я — на уголочке. Я терпела. Годы. Отменяла планы, отступала. И однажды додумалась спросить себя: а где в этой схеме мой голос? Мои желания? Моя жизнь?
— Я куплю тебе путёвку, — выдохнул он, будто нашёл простое решение, которое так и не пришло ему в голову раньше. — Сейчас. На любой курорт. Хочешь — на месяц. Пожалуйста, Марина, только вернись. Я всё исправлю.
Она качнула головой.
— Деньгами не исправляется то, что делалось привычкой. Подарок — это когда ты сам захотел сделать счастливой меня, а не закрыть мой рот. Видишь разницу?
Он молчал. И впервые по-настоящему — слушал.
— Я не уехала с другим, — продолжила Марина. — Я уехала от той себя, которая молчала. Я — не чемоданчик, чтобы меня передавали по наследству от мамы к мужу. Я хочу в своей жизни быть взрослой женщиной, а не удобным ребёнком.
— Что мне делать? — спросил он хрипло.
Она посмотрела на море, как будто там был ответ.
— Для начала — жить без меня. Не из гордости — из честности. Понять, кто ты без маминых указаний и без моего молчаливого согласия. Потом — если захочешь — поговорим. Не здесь. Не сейчас. А когда у тебя будут не обещания, а факты.
— Какие?
— Границы, Вова. Между тобой и твоей мамой. Между тобой и твоими страхами. Между «я привык» и «я выбираю». И ещё — терапия. Ты смеёшься, я знаю. Но попробуй. Там тоже учат слушать.
Он кивнул. И вдруг заметил, что это «кивнул» внутри — не привычный жест согласия ради мира, а что-то новое, почти болезненное: согласие с тем, что он был неправ.
— Можно я хотя бы провожу тебя до воды? — странно попросил он.
— Проводи.
Они шли по кромке. Вода набегала и отступала, как дыхание. Марина подняла подол платья, ступила глубже и засмеялась, как давно не смеялась рядом с ним — светло и свободно. Вова поймал себя на том, что улыбнулся в ответ — не потому, что «так надо», а потому что красиво.
— Береги себя, — сказала она, возвращаясь на берег.
— Ты тоже.
Он не стал устраивать сцен, не стал хватать за руку, не стал искать бородатого. Он купил билет на завтра и сел у бассейна, глядя на отражение луны.
Возвращение оказалось тяжелее, чем вылет. Мать встретила его у порога с тарелкой борща и потоком советов:
— Подавай на развод первым! Пусть будет виновата! Я подумаю, к кому обратиться, у меня Тамара знакома с юристом…
— Мама, хватит, — сказал он устало.
— Что значит «хватит»? Я стараюсь, между прочим! Или ты всё ещё по ней маешься? Она тебе в лицо плюнула!
— Мама, — он поднял на неё глаза, — это моя жена. И моя вина — тоже моя. Я буду решать сам.
Она прикусила губу, от неожиданности даже побледнела.
— То есть я здесь никто?
— Ты — моя мама. Но моя семья — это я и Марина. Была. Может, будет. Не знаю. Но точно не «я и мама, а потом все остальные», понял? — он сам удивился, как спокойно это сказал.
Вера Александровна хотела возмутиться, но не смогла сразу подобрать привычное оружие. Она фыркнула, развернулась и ушла, громко закрыв дверь. Впервые за много лет Вова остался один в тишине, которая не давила. Страшно — да. Но свободно.
Он нашёл психолога. Сначала — по рекомендации коллеги, потом — ещё одного, наконец — того, с кем стало получаться. Неловко было сидеть в кабинете с зелёной фикусиной и говорить чужому человеку, что всю жизнь «правильно» — это когда мама улыбается. Стыдно было признавать, как удобно было перекладывать собственные решения на женщину, которой уже семьдесят, и на жену, которой легко закрыть рот подарком.
Выяснилось — и это оказалось больнее всего — что он страшно боится одиночества. Что мама была кормчей, которая кричала «левее! правее!», а он привык. А потом нашёл жену, рядом с которой можно было молчать. И не заметил, что её молчание — не согласие, а отложенный крик.
Он начал менять мелочи. Позвонил мастеру и переставил дверь в комнату так, чтобы она закрывалась не ключом изнутри, а мягко — без щелчка. Выкинул старые кружки, купленные «для мамы». Перестал держать в холодильнике пиво «на всякий случай». Привёз букет полевых — без повода — и поставил в пустую вазу на подоконник, впервые за многие годы добавив в дом что-то «просто потому что красиво».
Маме он снял отдельную квартиру — в соседнем доме. «Чтоб рядом», — испугался он своей решительности. Но держал. Мама возмущалась, плакала, звонила тёткам, тётки шипели в трубку, но через месяц смирилась. Ей даже понравилось: можно было включать телевизор на полную и не закрывать крышку кастрюли, когда варишь борщ.
Он писал Марине письма. Короткие, без жалоб и без «вернись». «Сегодня я понял, что ты не вещь между мной и мамой». «Я научился жарить кабачки, получилось так себе, но съедобно». «Записался на плавание. Врач сказал — плечи зажаты. Интересно, как это — плыть и не тонуть». Он не знал, читает ли она. Иногда приходили короткие ответы: «Рада за тебя». «С кабачками — держись, подойдёт соус из йогурта и чеснока». «Плавание — классно».
Осенью Марина вернулась в город. Не к нему — в город. Она сняла комнату у моря — не настоящего, но у набережной, где ветер пах мокрым камнем и листьями. Встретились они случайно — хотя, наверное, ни один из них не верил в случай.
— Привет, — сказала она.
— Привет.
Они шли вдоль воды. Вова рассказывал про плавание — как впервые вдохнул в бок, как потянуло спину, как стало легко. Марина — про Турцию — как утром рыбаки вытаскивают сети, как женщины смеются, сидя на камнях и чистя гранаты, как дети гоняются за крабами.
— Я иногда думал, — признался он, — что ты там — с кем-то. И что он лучше. Добрее, внимательнее, мудрее.
— Может быть, — улыбнулась Марина. — А может — я была там с собой. И это оказалось самым сложным и самым важным.
— Ты… — он замялся. — У тебя кто-то есть?
— Есть я, — повторила она то же самое, только серьёзно. — Впервые за долгое время — есть я. Это не против тебя, Вова. Это — за меня.
Он кивнул. И не заметил, как этот кивок снова случился — без боли.
— Я хочу сказать одну вещь, — он остановился, глядя ей в лицо. — Спасибо. Да, за тот удар. Мне было больно и страшно, я чувствовал себя преданным. Но если бы ты не ушла, я бы не понял. Я бы и дальше менял чужие путёвки на своё спокойствие. А теперь… — он улыбнулся с неловкой гордостью, — у меня абонемент в бассейн, отдельная квартира у мамы и рецепт йогуртного соуса. Это, конечно, не море. Но это — честно.
Марина рассмеялась.
— Честность — это уже половина пути. Вторую — надо пройти.
— Вместе? — спросил он слишком быстро и тут же опустил глаза. — Прости.
— Не торопись, Вова. Мы можем говорить. Можем пить кофе. Смотреть кино. И смотреть, как мы себя ведём. Не «обещаем», а «делаем». Не «навсегда», а «сейчас». Мне так безопаснее.
— Я согласен.
И он действительно был согласен — не потому что «лишь бы вернулась», а потому что впервые понимал, что отношения — не награда и не отчёт, а дорога, где нужно идти ногами, а не катиться на чьих-то колёсах.
Зима пришла неожиданно снегом. Они встретили Новый год порознь, но обменялись открытками. Он прислал ей смешную — с пингвином в шарфе и надписью «Плывём». Она ему — с фотографией волн на чёрном море и строчкой карандашом: «У моря не бывает окончательных ответов — только ритм».
Весной они поехали к Карелии. Не как «муж и жена», а как два человека, которые пробуют заново. Жили в домике с кривым крыльцом, варили кашу, слушали тишину. Ссорились, мирились, молчали. Вера Александровна звонила Вове по вечерам, недовольно спрашивала, почему он не пришёл, почему не забрал суп. Он неизменно отвечал: «Мама, я люблю тебя, но я занят. Увидимся завтра». И — приходил завтра. Без раздражения, без привычных «ну сколько можно», с простым, ровным чувством — он выбирает.
Однажды, сидя на пирсе, Марина сказала:
— Знаешь, мне страшно.
— И мне, — честно ответил он.
— Страшно, что мы вернёмся в старое.
— И мне.
— Давай так, — она посмотрела на воду. — Если заметишь, что я молчу слишком долго — спроси. Если заметишь, что ты делаешь что-то «чтобы мама не обиделась» — остановись. И говори мне — сразу.
— Договорились.
Они закрепили эти «договорились» не поцелуем — хотя потом поцеловались тоже — а календарём в телефонах: каждое воскресенье вечером — «проверка курса». Не романтика, а навигация.
Летом они решились на море. На это самое — настоящее. Не Турция — Кипр, где можно было и поплавать, и побродить по руинам, и утром пить кофе на террасе. Он сам купил путёвку — и впервые не для того, чтобы «закрыть вопрос», а потому что хотел увидеть её глаза, когда самолёт коснётся полосы, а солёный воздух обнимет лицо. Её глаза действительно светились — не «влюблёнными до беспамятства», а спокойными, зрелыми.
На пляже они спорили, какой песок теплее — утренний или вечерний. Он учился нырять, она — загорать без угрызений совести. Они познакомились с парой из Ростова, которая двадцать лет прожила вместе и говорила: «Главное — уметь отпускать друг друга к себе самому». Они смеялись, отмечая, как мир тактично подбрасывает фразы, которые нужны.
Вера Александровна звонила реже. Её жизнь тоже как-то устроилась: соседка научила вязать, дворник по имени Улугбек приносил отличную зелень по пятницам, а по субботам она теперь ходила в «кружок здоровья». Иногда ей хотелось съязвить — и она не сдерживалась. Но всё чаще после диалога с сыном она чувствовала не злость, а странное облегчение: её мальчик вырос. Поздно, может быть. Но вырос.
Однажды вечером, когда солнце садилось за камни и вода становилась тяжёлой и тёмной, Марина сказала:
— Мне ещё часто снится той вечер — когда ты сказал, что мой отпуск отменяется.
— И что там потом?
— Потом я встаю, собираю вещи, но не ухожу. Сажусь напротив тебя и начинаю говорить. Долго. До хрипоты. И ты — впервые — слушаешь.
— Я помню тот вечер, — сказал он. — Мне тоже иногда снится. Только там ты не говоришь. А я кричу: «Море никуда не денется». И просыпаюсь — и понимаю, что ошибся адресом. Денется. Если не для всех — то для нас двоих тогда точно.
Они засмеялись — и оба почувствовали, как напряжение, спрятавшееся в межрёберных пространствах, тихо растворилось.
Осень снова пришла в город. Они начали жить вместе — не «вернулись», а именно начали. Он научился говорить: «Мама, я приду завтра». Она — говорить: «Вова, мне нужен час одна». Порой срывались — он брал на себя её «домашние» дела и потом обиженно молчал; она пыталась предугадать его желания и сердилось, когда попадала мимо. И всё же они делали главную вещь — разговаривали.
Иногда всплывала Турция — не как рана, а как точка отсчёта. «Помнишь того бородатого?» — «Тиграна? Конечно. Он в Инстаграм выкладывал дочку, у неё смешные щёки». Они смеясь признавали, как легко додумывать то, чего нет, когда внутри пусто. И как мало хочется додумывать, когда внутри — жизнь.
Эпилог
Прошёл год. В сентябре море снова было тёплым, а небо — высоким. На набережной в Кемере мальчишки торговали инжиром, влюблённые спорили о том, где ужинать, а волны спокойно шли на берег, ни разу не сомневаясь в своём праве приходить и уходить.
Марина стояла по колено в воде, держала в руках маленькую ракушку и думала о том, как странно складывается жизнь: иногда кажется, что всё рушится, а на деле — перестраивается заново. Вова подходил сзади, не спеша — как научился за год: рядом, но не нависая.
— Нашёл? — спросила она, оборачиваясь.
— Что?
— Себя.
Он улыбнулся. Не мальчишески, не самодовольно — взрослой, мягкой улыбкой, которую подарила ему терапия, плавание, «проверки курса» и её молчаливое, но требовательное «делай».
— Каждый день. И каждый день теряю и снова нахожу, — ответил он. — Но уже не пугаюсь.
Они пошли вдоль воды, и волны обнимали их щиколотки. Вера Александровна в это время отправляла в общий чат фотографию своего нового вязаного пледа — «Гляньте, какой красивый!». Марина поставила сердечко. Вова написал: «Класс, мам!». И никто не требовал немедленного приезда с оценкой или замера штор: у каждого был свой ритм, который больше не ломали чужие темпы.
Ночью они сидели на балконе и слушали город — не крикливый, не давящий, а живой. Марина положила голову на его плечо.
— Знаешь, — сказала она, — море оказалось не там, где я думала. Не в самолёте, не в отеле, не в фото с коктейлями. Море — это когда в тебе самой становится простор и движение. Когда ты идёшь — и рядом с тобой идут. Не ведут и не тащат, не держат за воротник, а идут.
— И иногда — молча, — добавил он.
— И иногда — молча, — согласилась она.
Они замолчали. Внизу шуршали пальмы. Где-то лаяла собака. На горизонте медленно загорался маяк. Вова подумал, что маяки — это, наверное, и есть любовь: они не плывут за тобой и не кричат, куда рулить. Они просто стоят и светят. А ты сам выбираешь — куда идти, с кем, и когда остановиться.
И в этот момент он понял, что то самое «море, которое никуда не денется», — внутри. Если беречь. Если смотреть. Если вовремя слышать.
Он обнял Марину. И в его жесте не было ни страха потерять, ни желания доказать, ни старой попытки «закрыть вопрос». Было простое, человеческое: «Я рядом. Ты рядом. И нам — по пути».
А море шло и шло на берег, подтверждая: да, по пути.
